Жар-птица

— Что хотите! — отвечал Печорин. — Прощайте...
— Так вы в Персию?.. а когда вернётесь?.. — кричал вслед Максим Максимыч...

Коляска была уж далеко; но Печорин сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..

Давно уж не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по кремнистой дороге, — а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокой задумчивости.
— Да, — сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам сверкала на его ресницах, — конечно, мы были приятели, — ну, да что приятели в нынешнем веке!..

Что ему во мне?

Я не богат, не чиновен, да и по летам совсем ему не пара...

Вишь, каким он франтом сделался, как побывал опять в Петербурге...

Что за коляска!.. сколько поклажи!.. и лакей такой гордый!.. — Эти слова были произнесены с иронической улыбкой.
— Скажите, — продолжал он, обратясь ко мне, — ну что вы об этом думаете?.. ну, какой бес несёт его теперь в Персию?..

Смешно, ей-Богу, смешно!.. Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которого нельзя надеяться...

А, право, жаль, что он дурно кончит... да и нельзя иначе!..

Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзей забывает!.. —

Тут он отвернулся, чтоб скрыть свое волнение, пошёл ходить по двору около своей повозки, показывая,будто осматривает колёса, тогда как глаза его поминутно наполнялись слезами.

— Максим Максимыч, — сказал я, подошедши к нему, — а что это за бумаги вам оставил Печорин?
— А Бог его знает! какие-то записки...

— Что вы из них сделаете?
— Что? а велю наделать патронов.
— Отдайте их лучше мне.

Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и начал рыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил её с презрением на землю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь: в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко...

— Вот они все, — сказал он, — поздравляю вас с находкою...
— И я могу делать с ними всё, что хочу?
— Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?..

Что, я разве друг его какой?.. или родственник?

Правда, мы жили долго под одной кровлей...

А мало ли с кем я не жил?..

Я схватил бумаги и поскорее унёс их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся.

Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велел закладывать.

Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда я уже надевал шапку; он, казалось, не готовился к отъезду;у него был какой-то принужденный, холодный вид.

— А вы, Максим Максимыч, разве не едете?
— Нет-с.
— А что так?
— Да я еще коменданта не видал, а мне надо сдать ему кой-какие казённые вещи...
— Да ведь вы же были у него?
— Был, конечно, — сказал он, заминаясь — да его дома не было... а я не дождался.

Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, — и как же он был награжден!

— Очень жаль, — сказал я ему, — очень жаль, Максим Максимыч, что нам до срока надо расстаться.

— Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь светская, гордая: еще пока здесь, под черкесскими пулями, так вы туда-сюда... а после встретишься, так стыдитесь и руку протянуть нашему брату.

— Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч.
— Да я, знаете, так, к слову говорю: а впрочем, желаю вам всякого счастия и весёлой дороги.

Мы простились довольно сухо.

Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном!

И отчего?

Оттого, что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею!

Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдёргивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими...

Но чем их заменить в лета Максима Максимыча?

Поневоле сердце очерствеет и душа закроется...

Я уехал один.

Дальше